Омский академический театр драмы - один из самых в России именитых, из тех, чьи премьеры можно и не спешить ехать смотреть в естественных домашних интерьерах, - придет время, привезут и покажут «с доставкой на дом». «Враги», спектакль нынешнего главного режиссера Омской драмы Георгия Цхвиравы по когда-то чрезвычайно популярной пьесе Максима Горького наверняка не избежит этой приятной участи. Обозреватель «НГ» посмотрел спектакль на фестивале «Академия».

В прежние годы, вернее в предыдущую социалистическую эпоху, эту пьесу, написанную на волне первой русской революции и отчасти события этой революции описывающую, официально называли первым произведением еще не сформулированного метода социалистического реализма. Казалось бы, что у нас сегодня с этим самым реализмом общего? Ничего. Казалось бы. А на самом деле, вернее на спектакле Цхвиравы, понимаешь, что общее у нас - всё. И нетерпимость, которая не позволяет не только диалога, но даже попыток взаимопонимания, способности услышать другого, пропасть, которая - точно речь о геологических разломах, с которыми спорить бессмысленно, - может становиться только шире и шире. А контакт подразумевает дуэль. Кровь не остановит, только - смерть.

Режиссеру важен неуют, поэтому когда спектакль начинается, часть рядов еще накрыты защитными чехлами, и проходы, пробежки актеров через зал - тоже нужны для того, чтобы уютно не было. Название - «ВРАГИ» - появляется на занавесе-экране. Программка напечатана, как прокламация, как подпольная «Искра», на дешевой серой газетной бумаге.

Слово у Горького - заслушаешься, диалоги кажутся вырванными из переписок в Facebook, а к словам тут надо добавить труппу Омской драмы, одну из лучших в России, вообще в России, не только в провинции: Михаила Скроботова, которого вот-вот убьют, играет заслуженный артист России Михаил Окунев; Полину - Ирина Герасимова; в роли Захара Бардина - народный артист России Валерий Алексеев; Николая Скроботова, прокурора, - заслуженный артист России Александр Гончарук.

«Полина. Вы знаете, в России люди разнообразнее, чем за границей.

Михаил. Скажите - безобразнее, - и я соглашусь. Я командую народом 15 лет... Я знаю, что это такое - добрый русский народ, раскрашенный поповской литературой.

Полина. Поповской?

Михаил. Ну, конечно. Все эти Чернышевские, Добролюбовы, Златовратские, Успенские... (Глядит на часы.) Долго же не идет Захар Иванович, ах!

Полина. Вы знаете, чем он занят? Доигрывает вчерашнюю партию в шахматы с вашим братом.

Михаил. А там после обеда хотят работу бросать... Нет, знаете, из России толку не выйдет никогда! Уж это верно. Страна анархизма! Органическое отвращение к работе и полная неспособность к порядку... Уважение к законности - отсутствует...

Полина. Но это естественно! Как возможна законность в стране, где нет законов? Ведь, между нами говоря, наше правительство...

Михаил. Ну, да! Я не оправдываю никого! И правительство. Вы возьмите англосакса... (Идут Захар Бардин и Николай Скроботов.) Нет лучшего материала для строения государства. Англичанин перед законом ходит, как дрессированная лошадь в цирке. Чувство законности у него в костях, в мускулах... Захар Иванович, здравствуйте! Здравствуй, Николай! Позвольте вам сообщить о новом результате вашей либеральной политики с рабочими: они требуют, чтобы я немедля прогнал Дичкова, в противном случае после обеда бросают работу... да-с! Как вы на это смотрите?»

Горький называет свою пьесу «сценами», избегая привычных жанровых определений, точно надеясь так выскользнуть из цепких цензурных лапок: не трагедия же, не комедия... В спектакле, как и у Горького, три акта, очень коротких, очень энергичных - по 40 минут каждый. Как бой, часто - жестокий, безжалостный, не до первой - до последней крови.

Даже милые отношения меж разными сословиями подразумевают издевательство, жестокость, равнодушие к тому, - как еще формулировал Островский - что честь, что бесчестье? Генерал эту разницу знает, а солдату чувствовать не положено: так отставной генерал Печенегов, родственник здешних фабрикантов (Моисей Василиади), мучает солдата, тем себя радуя и веселя.

Уже во втором акте стволы деревьев (художник - Эмиль Капелюш) частью остаются еще стоять на земле, частью уже порывают с почвой и повисают в воздухе, в третьем акте жизнь - в спектакле деревья - окончательно дает опасный крен. И - черные все. Не деревья - сама жизнь погорела. А разговоры, когда речь не о частном покушении и убийстве, - все о России, о русских, правительстве. На вопрос дяди: «Когда же наступит нормальная спокойная жизнь?» - нет ответа ни на сцене, ни в зале.

Приходят жандармы мир устанавливать, для порядка, а мы-то видим - только ненависти больше разливается в воздухе. Весь третий акт моросит дождь, самый настоящий, мелкий, когда и мокро, но такой дождь, это понятно, уже запаленного пожара не зальет.

Помнится, после премьеры своего «Вишневого сада» Марк Захаров рассказал, как к нему подошла зрительница, признавшаяся, что с нею приключилась похожая история. Островский тоже сегодня понятнее: и акции снова есть, и закладные, и миллионеры, и бедность, которая не порок... А теперь пришла и пора актуализации Горького: снова есть и ночлежки, снова интеллигенция бессильна и не способна противостоять животной силе новых варваров, и русский капитализм уже переживает настоящие трагедии, как это описано в «Вассе Железновой». Горький как неофит пытался предупредить и интеллигентов, и богатых, к которым скоро сам стал принадлежать. Его не услышали ни те, ни другие. Сегодня снова не слышат. А в остальном: Горькому сегодня хорошо на сцене, его пьесы хорошо звучат, потому что России снова плохо.

Горький эту «плохость» и предчувствовал, и чувствовал, его это все волновало, и он, сколько мог, пытался плохому противостоять. И он предупреждал.

Григорий Заславский
Обозреватель "Независимой газеты"